Михаил Файнерман: мастерство увязывания

Мы дружили с Михаилом Файнерманом больше тридцати лет, начиная со знакомства в 1972 году, в полуподвальном литературном объединении "Сокольники". Он был замечательным и трудным другом.

Разговаривал он заинтересованно - и вместе с тем отрешённо. В глаза почти не глядел. Наверное, это была слишком сильная для него форма контакта. В лице же, в фигуре, в поведении было что-то даосское. Погружённость в себя?.. Прислушивание к силовым линиям мира?.. Его улыбка, слегка, но постоянно обозначенная, говорила о доброжелательности, о примирённости с миром, о стремлении к пониманию его.

Мы с ним были очень разными, и оба ощущали это, но именно желание понимать мир нас сближало. Он был одним из немногих людей, предпочитающих говорить о главных для человеческой жизни вещах, а не о хитросплетениях бытовых ситуаций. И одним из лучших читателей - умеющим прочитать, не откладывая, и отозваться, не отталкивая. Мы с ним много разговаривали о том, как устроена человеческая жизнь. Иногда он заранее припасал вопросы по какой-нибудь проблеме, и разговор наш начинался, так сказать, с мировоззренческого допроса, который он мне учинял.

Единственный, с кем у меня была настоящая философская переписка, - это Миша. Особенно в первые годы нашей дружбы. Он писал мне об увязывании элементов внешнего мира внутри себя как об основной познавательной деятельности человека. О том, что эстетические блоки, которые связаны с нашим интуитивным постижением, мы соединяем логическими цепочками, чтобы создать своё индивидуальное представление о жизни. О "лигаризме" - такое имя постепенно обрела система его взглядов на желательное житейско-мировоззренческое устройство общества… Он расспрашивал меня о моих философских представлениях. И как только ему казалось, что он понял мой способ увязывания главных вещей друг с другом, тут же подхватывал его и пытался сблизить со своим подходом. Я усматривал в наших взглядах скорее различие, чем сходство, но некоторая наша взаимная перпендикулярность была для меня вдохновляюще полезна.

По мере того, как каждый из нас углублялся в своё творчество, переписка наша становилась всё реже, потом совсем остановилась. В последние годы мы несколько раз возобновляли её, но это было уже скорее психологическое общение, чем философское.

Миша так и не пристал ни к одному из религиозно-мировоззренческих учений, хотя всматривался в них очень внимательно. Интересовался иудаизмом, буддизмом, дзеном, христианством. Ходил на домашние занятия по изучению Библии, хотя честно говорил, что общение для него там важнее учения.

Должно быть, он и не мог выбрать какое-то одно традиционное мировоззрение, потому что это означало бы отделение от других. Невозможно увязывать друг с другом истины мира, обособившись в одной из них.

Нельзя рассказывать о Мише и не сказать о Симоне Бернштейне, руководителе лито "Сокольники". Симон был карликом. Но если бы рост человека соответствовал его душе, Симона можно было бы заметить в толпе издали. Он был кандидатом философских наук, писал стихи, эссе и разное другое, а также вёл, вместе с Эдмундом Иодковским, литературное объединение. На этом объединении я побывал всего три-четыре раза, но этого хватило, чтобы познакомиться там со своей будущей женой Марией Романушко и подружиться ещё с двумя самобытными людьми: Михаилом Файнерманом и Иваном Ахметьевым.

Миша ходил в "Сокольники" часто, читал свои стихи, слушал чужие. И очень дружил с умным и чутким Симоном. Когда в 1973 году Симон попал в больницу и вдруг там неожиданно, каким-то странным образом умер, это была трагедия для всех - но для Миши особенно. Настолько, что он открыл для себя новый стихотворный жанр - "клоты", в которые хлынула его тоска об ушедшем друге, о болезненно-нескладном мире, элементы которого всё же необходимо увязать воедино, соединить своей мыслью, своим пониманием.

Мысль и слово - вот что чрезвычайно интересовало Мишу. Иногда, особенно в стихах, они сливались неразъединимо. Но были случаи, когда он сосредотачивался именно на слове. Одно время Файнерману довелось работать в патентном институте. Он должен был переводить с английского многочисленные резюме-описания патентных идей. Работа довольно занудная, но Мише удалось обратить её в нечто необыкновенное. Ведь можно переводить наскоро, а можно оттачивать - пусть хотя бы на этом материале - словесное мастерство. Он показывал мне некоторые из этих переводов. Каким лёгким и свободным слогом они были написаны! Не думаю, что кто-нибудь из патентных работников оценил это, или хотя бы заметил, но свою письменную речь на этой работе Миша усовершенствовал.

В то же время Миша дружил с материальным миром. Ему нравилось что-то делать руками. Он обожал ремонтировать сломанные вещи: швейные и пишущие машинки, всякие другие устройства, в которых надо было предварительно разобраться, мысленно увязать друг с другом их детали и привести к согласованному взаимодействию.

Это свойство было частью более широкого Мишиного устремления: всем помогать. Понимая, что интерес к увязыванию мыслей присущ далеко не всем людям, Миша был готов участвовать и в решении житейских проблем. Помню, как не раз он принимался убеждать нас с Машей, Марией Романушко, чтобы мы продвигали свои произведения, отвезли их туда-то и туда-то, показали бы тому-то и тому-то. Это было бы не удивительно, если б он сам овладел секретами преуспевания и охотно делился ими. Но сам он был беззащитен и нетребователен в литературной жизни.

Миша был болен. Не люблю диагнозов, но у него чередовались периоды спокойного настроения с периодами болезненной подавленности и с периодами болезненной повышенной активности. Думаю, что в его болезни во многом повинна советская психиатрия. Она с готовностью принимала в свои профессиональные объятия не только подлинных больных, но и тех, кого власти хотели бы считать больными в силу заметных отклонений от общепринятой идеологии. Принимала - и с помощью сильнодействующих средств доводила многих до реального и уже неизлечимого заболевания. Так, по-моему, произошло и в Мишином случае.

В первые годы нашего знакомства, даже после первых столкновений с нашей своеобразной медициной, Миша ещё был, в общем-то, здоров. Но что-то внутри было уже в нём сдвинуто, и со временем это стало проявляться всё острее. В последние годы мы общались с ним нормально в основном тогда, когда он выбирался к нам в гости. Казалось, он сам подгадывал так, чтобы день визита приходился на более или менее спокойное состояние. По телефону он звонил чаще всего в депрессии - с просьбой поговорить с ним о чём-нибудь, просто пообщаться. Реже, но бывало и такое, - в состоянии напористом, на повышенных тонах объясняя мне или Маше, как надо жить и правильно поступать.

Но когда он приезжал - это был тот самый Миша, тонкий, вдумчивый и переживающий, общаться с которым всегда было интересно. Он легко входил в любую тему, принимал как свою и с аппетитом погружался в её обсуждение, руководствуясь своими особыми внутренними отзвуками на неё. Только всё чаще, с годами, выходил покурить на лестничную площадку или на балкон, всё желтее становились прокуренные пальцы…

Больницу он переносил философически, хотя, разумеется, очень напряжённо. Уходил вниманием в подробности бытия - скорее психологического, чем физического. Ему было важно, с кем здесь можно общаться, о чём говорить. Насколько медицинское вмешательство оставляет ему возможность думать. И всё-таки с каждым разом больничные переживания становились всё острее. Слишком уж велика была мера насилия, которое он претерпевал в этих стенах. А он очень ценил свободу. Свою тихую, неприметную извне свободу.

С самого начала, думаю, нельзя было его туда помещать. Но для родителей он был белым воронёнком, с которым непонятно что делать. Когда же его необычность можно было интерпретировать как болезнь, житейское обращение с ним прояснялось. Тем более, что мать была врачом. Болен - значит надо лечить. Надо к специалистам. Так своеобразие, воспринимаемое как болезнь, постепенно становилось болезнью.

Странный у него был организм. Очень тонкий слух - и полное отсутствие обоняния. Да, Миша совершенно не ощущал запахов! Не раз он просил описать: что это такое - запах. Ему вообще было интересно устройство человека. Человека вообще - и своё собственное: то, к которому всегда можно прислушаться.

Когда мы познакомились, Миша заикался. И очень интересовался механизмом заикания. Он и у себя уменьшил его до предела, и другим помогал в этом. Одно время у него была даже небольшая группа людей, с которыми он занимался по разработанной им методике.

Миша всегда всем сочувствовал. Может быть, всем - это слишком обобщённо. Скорее, тем, кто нуждался в сочувствии. И людям, и другим существам. Он говорил о своих собачках, как говорят о родных, - со спокойным пониманием своего необходимого участия именно в этой судьбе. С любым человеком готов был на время житейски породниться, если считал, что может помочь ему, ну и если, конечно, человек не захлопывал у него перед носом дверь.

Из-за этого свойства казалось, что Мишины влюблённости (и даже недолгие браки) основаны прежде всего на сочувствии. Но он любил, он умел любить до глубины души. И готов был за свою любовь бороться. Помню даже его рассказ про настоящий рыцарский поединок с соперником (массивным и бородатым), на кулаках.

Но всё-таки Миша был обречён на одиночество. Слишком своеобразным, слишком индивидуальным было его душевное устройство. К его миру трудно было присоединиться.

Он и ушёл из жизни в одиночестве. Последними его словами перед этим была просьба к соседям - пообщаться. Так получилось, что при всём их хорошем отношении к Мише в этот раз им было не до него.

Излишняя чуткость хороша для творчества, но осложняет само существование человека. Так было и с Мишей. Например, он страшно страдал от шума из квартиры соседей сверху. Насколько я помню, там не было ничего чрезвычайного. Обычная шумная жизнь, дети… Но Миша не совпадал с ними по ритму жизни - и был слишком чуток. Он долго занимался звукоизоляцией, обил потолок яичными поддонами, но всего этого было недостаточно. В конце концов ему удалось поменять квартиру на самый верхний этаж. Эта квартира у него потом сгорела.

Чуткость к мелочам сочеталась в Мише с философически созерцательным отношением к серьёзным событиям. Когда однажды, возвращаясь с выгуленной собачкой домой, он обнаружил у подъезда пожарников и узнал, что пожар именно в его квартире, у него не было, как он рассказывал позже, никаких панических переживаний. Он даже с каким-то интересом вошёл в эту ситуацию, абсолютно неожиданную и обременительную для любого человека, тем более для человека тонко чувствующего. Вот, всё сгорело. Что теперь делать? Кто и как может помочь? Можно ли чего-то добиться от жилищной конторы, по вине которой загорелась электропроводка? Как теперь вообще жить, когда нарушены все устоявшиеся привычки? Как вернуться к творчеству, когда сгорели все бумаги, весь архив? Как увязать всё это со своей дальнейшей жизнью?..

Миша долго ходил пахнущий гарью, в измазанной копотью одежде. Он терпеливо и спокойно разбирался в своём пепелище, выносил остатки вещей, старался привести всё в порядок. А потом - вроде бы даже снова начал писать.

Мишины пристрастия вызывали у меня уважение своеобразием выбора и углублённой преданностью выбранному. Почему Сильвия Плаф? Меня её поэзия оставляла равнодушным, это не мой поэт, но я уважал её за то, что её выбрал Миша. Почему Исса? Это мне было понятнее, я сам очень ценил японскую поэзию, но для меня дороже Басё и Такубоку. Может быть, дело в том, что Миша гораздо лучше знал английский язык. Он читал много английских подстрочников, да и японский изучал одно время.

Он никогда не убеждал, что те авторы, которых он предпочитает, лучше прочих. Просто знал, что это нужное ему творчество.

Когда мы с женой занялись книгоизданием, у нас не было к этому никаких особых возможностей. Было только сознание того, что некоторые книги должны выйти - и если этого никто не сделает, то сделаем мы. Так возникла идея издать Мишину книгу. У него должна быть хоть одна книга! И когда несколько проектов издания книги стихов Файнермана, возникавших в других местах, ни к чему не привели, мы решили сделать это сами.

Технических затруднений было множество. Одним из них стал сам Миша. Он был тогда в совершенно размобилизованном состоянии. В принципе, он был очень рад нашему замыслу. Но участвовать в нём практически не мог. Ахметьев, к счастью, помог нам раздобыть некий файл Мишиных стихов, введённых кем-то в компьютер. Целая папка стихов накопилось и у нас: подаренные в разные годы машинописные копии. Миша участвовать в составлении книги отказался, да, наверное, и не смог бы, даже если бы захотел. Этим занялась Маша, на какое-то время с головой погрузившись в его тексты. Она же придумала название сборника: "Зяблик перелётный", выуженное из них. Но когда книга была уже готова к печати, необходимо было всё же и какое-то участие автора. От предложения дать ему распечатку на несколько дней Миша отказался. Максимум, чего удалось добиться, - это чтобы он приехал к нам в гости. В течение нескольких часов, с отвлечениями и перерывами, под мои настойчивые уговоры, он просмотрел книгу и остался очень ею доволен. Теперь можно было выпускать "Зяблика" в свет...

Этот сборник так и остался единственной прижизненной книгой Михаила Файнермана.