Легенда о родителях

Легенда о родителях

Давным-давно, в конце второго тысячелетия, в начале двадцатого столетия, появились на свет мальчик Ганя и девочка Муся.

Жили они совершенно в разных местах, и много где побывали, прежде чем встретились друг с другом.

Ганя родился в далёком сибирском городе, в русской семье - такой русской, что больше некуда. Дед его был углежогом, отец был столяром и книготорговцем, а мать вела хозяйство и управлялась с многочисленными детьми.

Муся родилась в небольшом белорусском городке, в еврейской семье - такой еврейской, что больше некуда. Дед её был цадиком, резником и переписчиком Торы, отец был врачом, а мать учительницей.

Ганя рано начал самостоятельную жизнь. Он сменил много городов и занятий, набрался ума-разума от многих замечательных людей, учился на художника, стал учителем, а когда началась война - пошёл воевать добровольцем и получил много наград за особую отвагу. Он побывал во многих странах и всюду старался понять, как люди учат и воспитывают детей. С фронта он посылал письма в "Учительскую газету" и в Наркомпрос - с мыслями о послевоенной педагогике.

Муся была девочкой умной и непрактичной. Поступать в московский Институт философии, литературы, истории отец отвёл её за руку. Война и эвакуация в Сибирь стали для неё заменой выпускных экзаменов. Она работала воспитателем в детском туберкулёзном санатории, а вернувшись в Москву, стала школьной пионервожатой, а потом учительницей. Со своими школьниками она написала письмо автору заметки в "Учительской газете" и вложила его в собранную ими фронтовую посылку.

Так Ганя и Муся познакомились - сначала в письмах, а потом Ганя приехал в Москву на побывку. И ещё приезжал, и они полюбили друг друга, и поженились. Гане тогда было тридцать пять лет, а Мусе на десять лет меньше.

Когда война закончилась и Ганя приехал к Мусе насовсем, они пошли в Наркомпрос и попросили послать их на работу в детский дом. Учителя были тогда в цене, и им предложили выбирать из лучших московских детдомов. Но у них были другие планы. Они хотели работать подальше от столицы, в провинции, в каком-нибудь из самых запущенных детдомов.

Они оказались настоящими педагогами. Там, где они работали, Ганя разбивал с детьми цветники и заводил подсобное хозяйство, запускал с ними змеев и воздушные шары из папиросной бумаги, делал модели кораблей и самолётов. Муся организовывала внешкольные занятия, игры, самодеятельность. Они превращали трудовые обязанности в увлекательное времяпрепровождение, а досуг в праздник. Они давали детям то, что не мог дать никто из окружающих.

Но окружающих это не устраивало. Ганя и Муся мешали персоналу разворовывать то, что предназначалось детям, мешали другим воспитателям вести спокойную жизнь, они пробуждали в своих подопечных инициативу, которая напрочь не нужна была тем, кто привык командовать.

Настоящие педагоги нужны были детям, но не взрослым.

И неумолимо происходило то, что должно было происходить: Ганю с Мусей выживали. По-разному, так или этак, но в каждом детдоме кончалось тем, что от них избавлялись.

А они - неутомимо просились в очередной запущенный детдом и начинали там всё сначала.

У них появился сын, но это не мешало им продолжать свою педагогическую деятельность - и свои странствия из детдома в детдом.

Только когда через несколько лет появился второй сын и когда им окончательно стало понятно, что долго им нигде не удержаться, они вернулись в Москву. Муся стала снова работать в школе. Ганя работал то в школе, то в одном из московских детдомов. А летом они ездили работать в пионерские лагеря.

Обычно в пионерском лагере Муся работала воспитателем, а Ганя вёл кружок "Умелые руки". И там, где они работали, всегда происходило что-нибудь необычное. Взлетали над лагерем воздушные шары и коробчатые змеи. Устраивались в конце каждого месяца феерические карнавалы, подготовка к которым занимала весь месяц. И каждый день был наполнен множеством тех незаметных, но ощутимых событий, из которых и состоит педагогика.

Однако для Гани всё это было лишь полигоном идей, нуждавшихся в гораздо больших масштабах. Он нашёл единомышленников, мечтавших о постепенном, незаметном и мощном педагогическом преображении общества. И когда, после крушения тирана, один из политиков, рвущихся к власти, предложил им составить для него педагогический раздел программного документа, они с радостью взялись за работу.

Но к власти пришёл другой политик. И его команда принялась методично расправляться с командой противника. Дошла очередь и до Гани.

В то время старались не заводить политических дел, обходиться уголовными. Организовали уголовное дело и для Гани. Дело, хотя и шитое белыми нитками, было увесистым, и когда третьему сыну Гани и Муси было полтора года, началась самая трудная эпоха их жизни.

Гане было тогда сорок восемь лет, а Мусе на десять лет меньше.

Никакие лагеря не могли укротить Ганю. Он разводил в зоне цветы, вёл задушевные беседы с уголовниками, писал книги о том, какой должна быть система перевоспитания преступников, писал и рисовал множество книжек для своих трёх сыновей, разрабатывал проекты сельскохозяйственной самоокупаемости лагерных пунктов. А ещё - писал статьи о тирании, которая сохранилась после тирана, о глупости правителей и нелепостях правления. Некоторые из этих статей удавалось переслать на волю и даже заграницу. Некоторые не удавалось: их перехватывали.

Перехваченного было достаточно, чтобы судить Ганю ещё раз, уже по-свойски, закрытым судом, прямо в тех местах, где он уже находился. Его объявили рецидивистом и перевели в лагерь строгого режима. В общей сумме ему пришлось просидеть почти восемнадцать лет.

В одном из писем, посланных в обход цензуры, Ганя предложил Мусе уехать с детьми в другую страну - ту, где публиковали его статьи. Она наотрез отказалась. "Ваше счастье, что отказались - сказали ей как-то надзиратели за населением. - А то и вам бы не поздоровилось". Всё-то они знали...

Муся уезжать не могла и не хотела.

Она снаряжала Гане посылки - каждый раз, как наступал допущенный правилами срок. Ездила к нему на все дозволенные свидания: сначала сама, потом по очереди со старшим сыном. Писала Гане письма с подробными отчетами о всей семейной жизни. Приучала писать и детей.

Она преподавала в школе русский язык и литературу. Законченное, но не оформленное из-за войны высшее образование ей не зачли, а зарплата без диплома была очень уж маленькой. Муся поступила в вечерний педагогический институт и закончила его с блеском, готовясь к занятиям после проверки бесчисленных кип ученических тетрадей. Стала завучем, продолжая преподавать свои предметы, а в случае необходимости заменяя заболевших учителей английского и истории, географии и обществоведения. Вела кружки и факультативы, устраивала вечера, утренники, праздники и экскурсии.

Летом Муся работала в пионерских лагерях, привлекая себе в помощники сыновей: сначала одного, потом другого, потом третьего.

Ганя тоже сотрудничал с детьми. Всё, что он узнавал из писем, возвращалось к ним в виде цветных разрисованных и написанных от руки книжек. Ему не позволяли писать своего, он пересказывал чужое, и ухитрялся передавать во время свиданий исписанные мелким почерком тетради, в которых новые герои старых книг действовали в новых условиях, очень напоминавших сегодняшнюю жизнь. А однажды Ганя передал для младшего сына целый замок с крепостными стенами, башнями, воротами, стражниками и воинами - замок, который долго служил украшением детских игр.

В лагере Ганя был художником. Он писал объявления и таблички, оформлял всё, что можно было украсить. В клубе прилагерного посёлка он разрисовал все стены и простенки сюжетами русской истории и литературы.

И вот наконец Ганя снова оказался на свободе. В Москве ему жить не дали. К счастью, удалось купить домик в маленькой деревне Калужской области. Деревня называлась Бавыкино.

Муся сначала разрывалась между Бавыкино и Москвой, между Ганей и своим отцом, у которого развивалось тяжёлое заболевание крови. Когда же отца не стало, она тоже переселилась в деревню. Гане было тогда шестьдесят шесть лет, а Мусе на десять лет меньше.

Они стали жить на земле. Для Гани это была свобода - после лагерей, после милицейских преследований на московской квартире. Для Муси, интеллигентной горожанки, это было непростым испытанием: жить без водопровода, без телефона, вести деревенское хозяйство, копать грядки, рыхлить, поливать, удобрять, помогать Гане ухаживать за курами, за кроликами, одно время даже за козами...

К их дому местные жители водили своих гостей на экскурсию. Пустырь, не так давно поросший чертополохом, превратился в небольшой парк, где росли сосны, названные именами внуков, дубки, у которых поначалу куры пытались склевать верхушки, лиственницы, под которыми завелись маслята, огромные можжевельники, похожие на кипарисы, сирень: белая и лиловая, простая и махровая... И много ещё всего разного. Откуда только ни приносил Ганя крошечные деревца! Из ближних и дальних лесов, из оврага, из заброшенной деревни - когда сам, когда с сыновьями, особенно если надо было перетащить куст калины или орешника с комом земли.

Дом был увит плющом и диким виноградом. По забору вился хмель. И повсюду росли всевозможные цветы - им особенно покровительствовала Муся. Громадный пионовый куст, взлетающие вверх космеи, "аленький цветочек" - кариопсис, бесчисленные сорта циний и астр, белый табак, ночной аромат которого обволакивал скамейку в саду, многоэтажный люпинус, ирисы - цветы, которые Ганя выращивал для Муси ещё во времена странствий по детдомам...

Был, конечно, и сад-огород: с яблонями, грушами, сливами, вишнями, с аккуратными грядками овощей и зелени, со стенками фасоли или бобов, с золотыми головами подсолнухов. Повсюду, не только в саду, но и на тропинке к колодцу, и вокруг спортивной площадки можно было угоститься крыжовником, смородиной или малиной. Впрочем, для любителей была проложена и целая малиновая аллея.

К бавыкинским временам у Гани с Мусей уже были внуки, число их постепенно пополнялось, их было уже семеро. И деревенский дом превратился в педагогический заповедник.

Качели, песочницы, душ в виде избушки на курьих ножках, на двери погреба - резная фигура герцога Норфолькского, героя детских игр младшего сына, чердак, превращённый в большую игровую комнату, с помостами, столиками, дверцами, закутками, русская печь, разрисованная русскими сказками, забавные панно по всему периметру жилой комнаты, сказочные картины повсюду, деревенская стихотворная газета, аптечка с доктором Айболитом и чулан для варенья с Карлсоном... Даже карнизы с занавесками - это дед и бабка с разведёнными в стороны руками.

Во что только ни играли в бавыкинском доме, на круглом столе, раздвигающемся в овал, под уютным оранжевым абажуром! В шахматы и в шашки, в поддавки и в щелкунчики, в домино, в рич-рач, в бирюльки, в монопольку, во всевозможные словесные игры и в игры, выдуманные самими детьми... А, вот во что не играли: в карты.

И здесь, как всюду, тоже взмывали в небо воздушные змеи...

Восемь лет бавыкинской жизни было отпущено Гане. Потом подошло время ухода из жизни в легенду. Случилось это зимой, как Ганя и предчувствовал. Земля была под снегом, работать было нельзя, до весны было далеко. Отпраздновал с внуками Новый год и ушёл. В том начинавшемся году ему исполнилось бы семьдесят четыре года. Муся осталась одна.

Конечно, не одна. Конечно, были сыновья, внуки... И всё-таки одна.

На зиму она уезжала в Москву. Там помогала управляться с бытом и детьми то младшему сыну, то среднему. И всю зиму мечтала о том дне, когда снова окажется в Бавыкино. Каждый год из тех двенадцати с лишним лет, что она провела без Гани. Пока не подошла зима, пережить которую ей не было дано. Было ей семьдесят шесть лет.

Оба они похоронены там, в Бавыкино. Их фотографии рядом: Ганя задумчиво смотрит на Мусю, а Муся, чуть улыбаясь, смотрит на всех нас...

(В книге М. Кротовой "Бавыкинский дневник", М, 1998)