ИЗ РАССКАЗОВ

Бог Индра и хряк Ардни

Много притч поведал своим ученикам святой Рамакришна. Одни притчи донесло к нему великое наследие предков, другие сам он донес трудным путем кармы до последнего своего воплощения. Некоторыми, быть может, одарила его сама Великая Матерь, когда он приближался к ней по ступеням непостижимых озарений.

Притча есть притча. Это радужное слово певучего языка мудрости, и этим она всегда правдива. Притча не станет весомей, если окажется былью, не станет проникновенней, если окажется вымыслом. Она несет с собою весь свой мир, схож ли он с нашим или разнится с ним. Притча к нам снисходительна. Слишком крепок для нас чистый напиток познания, слишком привыкли мы разбавлять его, смешиваая с пустоватой водицей опыта, скопившейся во впадинах изжитых годов. Как дети, хватаемся мы за теплую родную руку привычного, когда вспышки света выхватывают вдруг из повседневной темноты истинные облики окружающих явлений. Слишком свойственно нам спотыкаться о встреченное и подолгу ощупывать его, не зная истинных мер и форм. Мы послушно расплачиваемся за свое неведение синяками и шишками, снова и снова прикрывая глаза, слабые свои глаза, которым больно от прямого света. Притча - желанная светлая гостья нашего полумрака. С ней спокойнее, чем перед молниеносными откровениями. Она терпеливо и заботливо приучает нас к выходу из тени.

Много притч поведал своим ученикам святой Рамакришна. С тех пор эти притчи переходят из уст в уста, из книги в книгу, из страны в страну...

* * *

Неизмерима мудрость царя богов Индры. Не застывая ни на мгновение, она не знает тусклых оков покоя.

Не хлебом и водой питается Индра, не амброзией и нектаром. Даже священную сому благоволит он испить лишь в знак принятия жертвы, в подтверждение того, что ничтожные люди так же дороги ему, как и всё величие его вселенной.

Единение со всем сущим, слияние с ним, воплощение в нем - вот покой Индры, вот его священная еда и священное питье. Да, и царь богов идет по своему пути, как и самый жалкий раб кармы, хотя с царским величием, с божественной свободой. Ведь путь - это всё, а цель - всего лишь мерцающая звезда, указующая направление. Каждое новое воплощение необходимо для Индры - и лишь потому неизбежно. Мы же повинуемся неизбежности, потому что необходимость остаётся для нас пустым звуком.

* * *

В обличии хряка нашёл Индра необходимую противоположность. Как муравей противоположен слону размером, как заяц противоположен льву повадкой, как болото противоположно росинке своим грязным постоянством, так испокон веков свинское противоположно божественному.

Ах, каким хряком стал Индра! Не возжелал он наслаивать противоположности: он стал хряком, но лучшим из хряков. Хряком по кличке Ардни. Хряком с длинным серебристым телом, окутанным седоватой дымкой белоснежной шерсти. Его уши были нежны, как опахала самой изнеженной красавицы; их ленивые движения не замирали даже во сне. Маленькие помаргивающие глазки, осененные длинными светлыми волосками ресниц, были умны и пронзительны. Желтоватые клыки раздвигали уголки рта в довольную усмешку. Упругий хребет извивался волнами, и в местах блаженства, где стерлась шерсть, светилась розовая замша удовлетворенной кожи.

Многое можно было бы рассказать о наслаждениях Ардни, о купании в прохладной грязи, о рытье в земле, таящей множество угощений, о бурных радостях его могучей мужской силы и веселом похрюкивании бесчисленного сонма суетливых поросят, о легких закусках из прелых плодов и обильных пиршествах перед помойным корытом. Но разве только к этому сводилась обретенная противоположность нового воплощения! Главное заключалось в феерическом, абсолютном, немыслимо исчерпывающем отсутствии божественного начала. Даже дерево стремится вверх, даже гранитный валун возвышается над землей. Ни одной клеточкой своего торжествующего тела, ни одной ноткой своей наслаждающейся души не ведал и не хотел ведать Ардни, что "вверх" - возможно.

* * *

Пока Ардни пребывал в разбухшем до вечности прекрасном мгновении, вечные боги начали ощущать нарастающее со временем беспокойство. Пора было бы Индре вернуться к браздам правления. Много раз сходил он в земную жизнь - и впервые, как поняли боги, воплощение оказалось для него изощренной ловушкой. Он не мог оставить тело хряка, не пожелав вернуться на небо, и не мог возжелать вернуться, пока душа его не ведала о существовании неба. Благоволосый бог-избавитель Вишну - вот кто взялся вернуть Индре свободу, а богам повелителя.

...Конечно, читатель вправе удивиться или даже возмутиться дальнейшим изложением. Где же хряк? И неужели великий индус Рамакришна мог вплести в своё повествование некоторые мелкие подробности нашей, очень уж нашей жизни? Читатель вправе...

В три шага преодолел Вишну все небесные и земные сферы и возник под видом странника у жилища Ардни.

- Здравствуйте, здравствуйте, уважаемый. Заходите. Чем могу служить?..

Застеклённые стеллажи темного дерева по обеим сторонам длинного коридора поблескивали позолотой книжных корешков, перед которыми пестрели шеренги всевозможных безделушек. В гостиной мягкий ковер гасил шаги. Цветные фигуры метались по огромному экрану плоского телевизора, висящего на стене. Ардни нажал кнопку, и изображение исчезло. Они погрузились в пушистые кресла, напоминающие формой лотос. "Нам бы на небо такие," - мелькнула у Вишну странная мысль, но он тут же брезгливо её уничтожил.

Вишну хорошо помнил, зачем он явился. Собрав всю свою внутреннюю силу, он устремил взгляд навстречу взгляду Ардни и вложил в него то сверкающее знание, которое он должен был вернуть царю богов. И вдруг непонятное оцепенение напало на Вишну. Ардни не прятал глаз, он смотрел на гостя своими маленькими помаргивающими глазками с насмешливым любопытством. И ничто не могло преодолеть барьера, созданного этим отгораживающим взглядом. Обескураженный Вишну вынужден был отступить. Ему пришлось прибегнуть к тому смутному карнавальному способу общения, который принят на земле. Он заговорил словами.

Ардни выслушал его внимательно и приветливо, не перебив ни разу.

Когда Вишну сказал всё, Ардни протянул руку к бару и достал бутылку коньяка, всю в блестящих наклейках, и хрустальную вазочку с конфетами "Грильяж в шоколаде". Налив гостю и увидев, как тот отрицательно качает головой, Ардни пригубил налитую рюмку сам и добродушно усмехнулся.

- У меня есть один знакомый, которого мы каждое воскресенье на обед приглашаем. Кстати, он тоже, как и вы, не пьет, да ещё вегетарианец.

Я от него такие разговоры уже много раз слышал. Он уйму книжек прочел, мне-то самому читать просто некогда, и очень интересно всякое рассказывает. Так вот он тоже любит объяснять, что каждый из нас бог, хотя и забыл про это. Очень забавный мальчик. Надо будет ему сообщить, что меня уже в цари богов произвели... Мне, конечно, эрудиции не хватает, но вообще-то я с вами согласен.

Ардни отхлебнул из рюмки и развернул конфету.

- Действительно, жизнь божественна, а ценить её по-настоящему мы не умеем. Сколько всего нам дадено! Надо правильно к жизни относиться. Богом себя ощущать или, как вы говорите, царем богов даже!.. За ваше здоровье!..

* * *

После неожиданного поражения, которое потерпел Вишну, вызвалась действовать черная богиня Кали. Неистовая Кали, носящая ожерелье из черепов! Смерч несчастий обрушила грозная богиня на Ардни. Развеяла по ветру всё его благополучие. Лишила его уютного крова и плотских радостей. Каждую из цепей, что приковывали Ардни к земной жизни, перерубила гневная своим разящим мечом. И предстала, наконец, перед несчастным в подлинном своем устрашающем обличии. Сам вид её говорил обо всем, ввергая в страх и трепет. Молча взирала она палящими очами на забывшего про свою власть властелина.

- Ну вот, конечно, черт-те что уже перед глазами маячит. Во глупая баба, чего уставилась? Думаешь, я твоих черепушек испугаюсь? Тю!.. Я такого насмотрелся в жизни, что на это меня не возьмешь. Чего, пьяного не видала? Смотришь, какой я грязный да пачканый? Ну и что? Думаешь, мне плохо? Да мне замечательно. Тебе моя жизнь свинской представляется? Это потому, что ты только внешность видишь. А могла бы внутрь заглянуть, поняла бы. Я стакан принял - и всё, я уже царь и бог! Поняла? Да нет, куда тебе, трезвой. Хочешь, налью? У меня ещё чекушка в заначке... Да постой, чего боишься!.. Удрала глупая. Ей же хуже. Мне больше достанется.

* * *

И тогда боги поняли, что ловушка захлопнута намертво, что открыть её невозможно, что необходимо её разрушить. Бог-разрушитель, синегорлый Шива, взял на себя эту страшную необходимость. И выполнил свой долг без колебаний. Заколот, заколот был божественный хряк по кличке Ардни!.. И даже убитое тело его было настолько величественно, что ни у кого из людей не поднялась рука отделить хоть малую долю на собственное пропитание. Целиком было тучное приношение сожжено на жертвеннике в дар царю богов.

* * *

Вновь воцарился на своем престоле великомудрый Индра. Так завершилось самое непростое из его воплощений. Не раз возвращался он к этому бесценному опыту, вспоминая происшедшее вместе с благоволосым Вишну, черной Кали и синегорлым Шивой. Но настал день, после которого никто уже не слышал от него упоминания об этой истории. И кто бы мог подумать, что причиной тому будет шутливая реплика вечно юного Вишну, которого тоже не оставляла мысль о своей неудачно сыгранной роли:

- Между прочим, шеф, - однажды проговорил (или, вернее, промыслил, так что не стоит придираться к слову) Вишну на божественном языке. - Что бы вы сказали, если бы сейчас к вам явился неведомый посланник... ну, допустим, в моём обличье... и яснее ясного объяснил бы, что "Индра" - это всего лишь жалкое воплощение могущественного сверхбога? Что пора вам сбросить с себя шутовское обличье и вознестись в забытый вами мир сверхбожественного бытия. А?..

Дальний родственник

Жорик приехал не откуда-нибудь, а таки из Одессы. Мы носили одну с ним фамилию, хотя на восстановление цепочки родства ушло не меньше четверти часа первоначального знакомства. А потом я сделал небольшую ошибку.

"Понимаешь, - объяснял я потом жене, - Жорик показался мне таким молоденьким и стеснительным. Мне хотелось дать ему возможность раскрыться. Поговорить о том, что он знает и любит".

Его прислали на курсы повышения квалификации. Я наметил про себя ободряющий ход разговора, который должны были направлять мои расспросы. Что-нибудь в таком духе: "Чем вы занимаетесь, Жорик? Что происходит интересного в вашей области? Чем увлекаетесь на досуге? Хватает ли времени на ребенка?.." Но первого вопроса оказалось более чем достаточно.

В течение следующих трех часов мы узнали о нем столько, сколько смогли вместить. Невысокий милый Жорик, сохранивший ещё на щеках юношеский румянец, оказался инженером по мукомольному оборудованию. Мы узнали, как очищают зерновую массу от примесей с помощью сепараторов, как работают обоечные машины и вальцовые станки, как на рассевах готовится крупка для сортового помола, как в выбойном отделении производится автоматическая засыпка и взвешивание мешков. Мы получили сведения обо всех нюансах отличия отечественного оборудования от импортного. Мы лихорадочно пытались запомнить, на случай острой необходимости, как следует оформлять акт приемки агрегата и где можно провести холодную ночь, если ты приехал в командировку воскресным вечером и не смог пробиться в единственную гостиницу провинциального городка. Мы снова ознакомились с соединяющими нас и расходящимися в стороны родственными линиями, узнав множество трогательных подробностей из жизни каждой семьи. Переходных вопросов не требовалось. Мы узнали, чем Жорик занимается дома, как зовут всех кукол его маленькой дочки и сколько времени тратит на генеральную уборку его жена.

Нельзя сказать, что наша жизнь на это время замерла. Мы неторопливо пообедали, по очереди с женой помыли посуду (второй из нас оставался на посту слушателя) и краем глаза посмотрели "Кинопанораму". Потом устроили чаепитие, снова помыли посуду, и жена, немного поколебавшись, начала штопать свитер. Сына я сразу после обеда отпустил в другую комнату заниматься своими делами: десять лет - очень занятой возраст. Но настала, наконец, пора обратиться к нему за помощью. У нас тоже было предостаточно дел.

- Антону, наверное, не терпится показать вам свой музей, - решительно выпалил я в кратком промежутке между двумя перетекающими друг в друга сюжетами.

- Музей? - вежливо удивился Жорик. - Очень интересно. Пойду посмотрю. Музей чего? - обернулся он, подойдя к двери.

- Музей морр!.. - проурчал я вдохновенно и потянул к себе папку с работой.

- И обязательно попросите Антошу показать вам карты Каории, - заговорщицки прошептала Жорику жена, постепенно подвигаясь к своему столику.

Мы с женой весело переглянулись и прислушались.

- Ну-ка, Антон, тут у тебя, говорят, музей есть. Посетителей принимаешь? И карты Каории показать не забудь!

Из комнаты донесся грохот. Все в порядке. Это Антон спрыгнул, сломя голову, с дивана, предвкушая сеанс просветительской деятельности. Мы снова переглянулись, улыбнулись друг другу и углубились в работу.

Лишь краем уха я слышал скрип выдвигаемых ящиков (это демонстрируется коллекция орденов Какорея и подшивка газеты "Иногдашние новости"), шуршание разворачиваемых каорийских карт (климатических, физических, административных, демографических - весь постоянно пополняющийся комплект), хлопанье об стол коробками какорейского архива (то ли это свод указов Главных Законодателей, то ли сборники исторических повествований Драконезии) - и захлебывающийся голос Антона, торопящегося поделиться с гостем чудесами своей планеты...

За любимой работой время течет незаметно. Ни я, ни жена не смогли припомнить, сколько времени прошло до того момента, как Жорик возник на пороге. Румянец залил теперь его щеки целиком, а взгляд был затуманен.

- Да...

Это было всё, что сказал Жорик, усаживаясь в кресло-качалку, но всё же мне показалось, что он вот-вот вернется в прежнюю форму и... Я едва миновал половину своей синей папки. Может быть, это меня частично оправдывает.

- Ну что, Жорик, - произнес я профессорским тоном. - Три вопроса на проверку эрудиции.

В двери безмолвно возник Антон. Такой оборот событий был для него новостью. Он напряженно переводил взгляд с меня на дядю Жорика и обратно.

- Хоть десять, - бодро отозвался родственник.

Да, он на глазах приходил в себя. Что ж, сам напросился.

- Вопрос первый. На какой высоте от уровня моря находится живописная впадина Ынш-Ынш?

Ответа я не дожидался.

- Второй вопрос. Из какого источника пьют воду жаждущие инюки, чтобы превратиться в чинюков? И третий. Скольким тьфуколкам соответствует один арнольди при переходе от противоденежной валюты Мивландии к общекаорийской системе расчетов?

Последних слов Жорик не слышал. Уязвленный Антон, досадуя на зияющие пробелы в подготовке гостя, уже тащил его к себе, шепотом начиная по дороге инструктаж повышенной интенсивности.

Некоторое время спустя я забеспокоился. За стеной было тихо. Стараясь не нарушить рабочую атмосферу, я отправился на кухню, не преминув покоситься на распахнутую дверь другой комнаты. Жорик сидел над климатической картой острова Съем и водил пальцем по изотермам. На коленях у него лежала "Большая какорейская энциклопедия". Другой рукой он придерживал, боясь потерять какое-то важное место, "Книгу об инюках и об их местообитании". Антон налаживал кассетный магнитофон.

На обратном пути с кухни я заглянул в дверь основательнее и посочувствовал:

- Ну как, нелегко?

- Пока держусь, - задумчиво ответил Жорик и замолк, отрешенно углубившись в "Энциклопедию".

Я вернулся к работе. Скоро из-за стены донеслись звуки рок-оперы "Чинюки у ворот к источнику Инес"...

Нет-нет, мы расстались друзьями. Более того, уже надев пальто и распрощавшись, Жорик вдруг подмигнул Антону и заверил его:

- Не беспокойся, я никогда уже не забуду, что живописная впадина Ынш-Ынш на тринадцать метров ниже уровня моря и что её максимальная температура июля составляет сорок восемь градусов!..

ИЗ ПОВЕСТИ "СВИДАНИЕ С ОТЦОМ"

Яичница с салом

Мы остались вдвоём, и оба сразу засуетились. Я показывал, какие привёз продукты. Есть мука и фарш для пельменей. Вот курица жареная, мама её в фольгу завернула, для сохранности. Отец предложил заткнуть курицу в открытую форточку, к решетке, единственное холодное место. Вот сигареты. Отлично, сейчас попробую, хотя это баловство, конечно, а не курево. Да, чай, надо чай заварить. Кипяток готов? Отлично. Сейчас заварим. Без чая никак. Чай не пьешь - где силы берешь? И поесть сейчас приготовим. Яичницу с салом. Берем всё с собой, пошли на кухню.

Сало шкворчало на большой сковороде, обжигая розовым жаром ломтики варёной картошки, оставшейся из дорожных запасов. Яйца таращились на нас маслянистыми желтыми глазами. Отец священнодействовал сам, а я глядел на него, не пытаясь вмешиваться. Полугодовыми, а то и годовыми перерывами были отделены для него эти трапезы одна от другой. Сам я терпеть не мог жирную пищу, но сейчас радовался, глядя на неё отцовскими глазами. Сало, которое мы посылали в посылках, спасало его от жестокой язвы желудка. Пусть оно шкворчит и плещется в сковородке.

Присев на узкий подоконник, я рассказывал о маме, о братьях, о всевозможных событиях нашей жизни. Отец слушал, но вопросов не задавал, только подбадривал меня, если я замолкал.

Когда Яичница С Салом достигла совершенства, когда настоялся чай, заваренный в немыслимой пропорции, мы перебрались в комнату. Устроились каждый на своей кровати. Отец отхлебнул глоток черной заварки, закурил, пододвинул ко мне сковороду и сказал:

- Ешь. Я сейчас не хочу, да и не смогу, а ты ешь. Это для меня самый большой кайф - посмотреть, как ты ешь.

И я принялся за яичницу с салом.

Тайные сигналы

Лязг наружной двери. Наша дверь распахивается без стука. Дежурный офицер.

- Кому вы сигналите? - жёстко и бдительно спрашивает он.

Я непонимающе смотрю на отца. Отец тоже не понимает.

- Вы кому сигнал в окно подаёте? - настаивает дежурный.

Мы перехватываем его взгляд, и я еле сдерживаюсь от распирающего смеха. В форточке сверкает под солнечными лучами наш изощрённый гелиограф: обёрнутая в фольгу жареная курица. Хочу спросить: вы что, серьёзно? - но по лицу вижу, что да, серьёзно.

Продемонстрировав дежурному внутреннюю сущность курицы, я оборачиваю её поверх фольги газетой и сую обратно в форточку. Дежурный уходит, не расставшись до конца со своими (или чьими-то ещё) подозрениями. А я, обнаружив на нашей двери внутренний крючок, запираю его - в знак протеста против бесцеремонных вторжений.

Мы возвращаемся к разговору.

Трое суток свидания - это семьдесят два часа. Спали мы, в общей сложности, часов шесть или семь. Остальное время мы говорили. Отец говорил быстро, страстно, напористо, вонзаясь в мой взгляд своими белесо-серыми глазами. Что за энергия исходила из них, наполняя каждое сказанное слово взрывчатой силой? Порою я начинал изнемогать под этим магнетическим напором. Не в силах отвести взгляд, я уходил вглубь своего мозга, оставляя восприятие как бы на автопилоте, и думал, отгораживаясь: это уже чересчур, это почти сумасшествие. Но мысль отца была неукротимо точна, и не наша с ним вина, что я не в состоянии был сразу вместить её в себя. Повествования его били в меня, словно из брандспойта - тугой струей, выталкивающей саму себя из недостаточного объема.

Нет, это были не рассказы, это были путешествия. Странник по звездам - герой Джека Лондона - брал меня с собой, и мы шагали среди мрака и света. И когда я замирал в недоумении или отчаянии, настойчивый белесо-серый взгляд влёк меня дальше, не позволяя отстать.

Разговор

Особо строгий режим. Полосатые куртки и штаны. Но на свидания заключенных переодевали просто в тёмную одежду. На кухне в каком-то казённом шкафу отец нашёл среди тряпок полосатую куртку и оторвал от неё карман. Протянул мне: на память. Несколько лет он уже ходил в этом обличье.

Мы не виделись год. Нашим общением были редкие письма, но не виделись мы целый год. И оба год готовились к встрече. Я понемногу, урывками - заучивая песни Галича и Кима, накапливая острые анекдоты и подбирая важные вопросы, которые надо задать непременно. Отец готовился навыкладку - терпеливо накапливая ту энергию, которая высвобождалась сейчас в слове и взгляде.

Он говорил негромко, но страстно. Речь его пылала то надеждой на человека и человечество, то ненавистью - ироничной, но непримиримой.

С первыми рассказами отца в комнатку свидания, зарешёченную и утыканную незаметными подслушивающими микрофонами, ворвалась зона. Мучительная, мучающая сознание зона, где бьют и унижают, где принуждают и издеваются, где каждый день необходимо бороться за выживание, продавая или сохраняя свою человеческую душу. Случай за случаем выплёскивала кипящая память отца, и из неслучайных этих случаев вставал передо мной облик Архипелага, книгу о котором ещё только дописывал Солженицын.

Вот зек, вырезавший у себя на лбу: "Раб КПСС", - что с ним сделали, к чему приговорили, куда он сгинул со своей наглядной агитацией?.. Вот комиссия из представителей общественности, стыдливо не замечающая в зоне ничего, кроме ухоженных дорожек и ярких плакатов, - и заключенный, бросающийся с крыши на провода высокого напряжения. Сгоревший, чтобы привлечь всё-таки внимание невнимательной комиссии. Не к себе, к другим... Двое молодых зеков-санитаров, "воспользовавшихся" симпатичной женщиной, только что умершей на больничной архипелагерной койке, - первой женщиной в жизни того и другого... Китайцы из соседнего лагеря, сражающиеся за то, чтобы им давали рис. Утром впятером подходят к начальнику: "Риса будет?" - Тот - матом. Все пятеро бегут к высокому обрыву каменного карьера и кидаются с него, насмерть. На следующее утро подходят пятеро других: "Риса будет?" - Снова отказ, и эти бросаются с обрыва. У начальника какая-никакая, а всё же отчетность. Дали рис...

Брови у отца кустистые, налохмаченные. Я вспомнил даже, как Лев Толстой в молодости нарочно подпалил себе брови, чтобы они погустели и облик его стал более мужественным. Но отец объясняет всё проще.

- Вызывают к начальству, лампа на тебя светит, а сам начальник в тени, тебя рассматривает. Ну а мне, чтобы глаза спрятать, достаточно вот так сделать, - и отец слегка наклоняет голову. Брови густыми козырьками сразу же закрывают взгляд. - Вот мы с начальником и на равных.

- Понимаешь, мне всегда казалось, что человек с четырьмя классами образования уступает по образованности человеку с десятью классами. Вот я и думаю: есть ли эта закономерность при исправлении человека? Здесь, в исправительно-трудовом лагере, его должны исправлять, то есть воспитывать в правильном направлении. Какого же совершенства он должен достичь за пять, десять, а то и пятнадцать (это же три университета) лет воспитательного образования! Под непрерывным наблюдением и воздействием воспитующих специалистов. Воспитание непрерывное (днём и ночью), и руководят им лица, отмеченные самыми разными звёздами. Да ещё ни семья, ни улица не влияют на сознание подопечного, а одни только могущественные государственные органы. Вот я и стал изучать субъективные причины преступности среди объективных условий, её порождающих, и роль нашей исправительной системы. Задача, конечно, огромная, но возможности нешуточные: тысячи людей с разнообразными судьбами, длительный срок наблюдения в сочетании с непосредственным погружением в наблюдаемую среду...

Отдаст ли когда-нибудь КГБ три конфискованные тома отцовских наблюдений и обобщений? Они назывались: "Так было", "Так есть" и "Так будет". Педагогический анализ системы прошлого, настоящего и будущего исправительной системы. Многие его произведения хранятся (или уже не хранятся?) в недрах недосягаемых пока архивов. Доведётся ли мне их прочесть - или останется пересказывать услышанное и сохранённое памятью?

- Ещё и такое было. Перекапываю я запретку - полосу вдоль внутренней стороны забора, куда заходить нельзя, - а меня часовой с вышки окликает. Никогда такого не было, запрещено им это, а тут разговор затевает. Фамилию мою назвал, спрашивает, точно ли это я.

Ну, я подтверждаю. Потом другую фамилию называет, имя и отчество - мол, знаю ли я такого. Как не знать, воевали вместе, друг фронтовой. Это, говорит, отец мой. Я и замолчал. О чём мне с ним разговаривать?.. Через пару дней он снова на посту, а я снова запретку рыхлю. Бросает мне сверток с сигаретами и чаем. Я не трогаю. Возьми, говорит, ты же с моим отцом дружил. Сказал я ему, не выдержал, что мы с его отцом совсем по другому оружием пользовались, в другую сторону направляли. А свёрток так и не взял. Ещё пара дней прошло, вдруг узнал: охранник застрелился, тот самый...

Социальная педагогика - вот главная жизненная тема отца.

Он работал учителем истории и рисования, преподавателем труда, руководителем кружков "Умелые руки", воспитателем в пионерских лагерях и в детских домах, это всё я хорошо помнил по собственной детской жизни. Но сейчас он говорил о главных своих мыслях: как общество может помогать человеку в его развитии. Здесь, в этой тесной комнатушке, он летел мыслью по временам и народам, и мне, заядлому книгоеду, нелегко было поспевать за ним.

Он рассказывал мне о своих зарубежных военных трофеях.

Среди поляков он присматривался к тому, как "работают" ксендзы, как протаптывают они тропинки к человеческому сердцу. В Китае узнавал про то, какую роль играет в китайской небольшой деревне тамошний общий воспитатель - бонза. В Японии был потрясен парком Мира, где гуляют на свободе животные - среди людей...

С фронта он написал письмо в "Учительскую газету", о войне и об учительстве, получил сотни писем, ответил всего на несколько, в том числе и на письмо пионерской дружины сороковой московской школы. А потом переписка с дружиной перешла в переписку с вожатой. А потом, после госпиталя, он побывал в Москве. А потом, в конце войны, они поженились. И совсем после войны - попросили отправить их в самый запущенный детский дом московской области. Для практического испытания своей модели социальной педагогики.

И началось: запущенный детдом, приведение его в порядок (вплоть до цветников и уроков ритмики), а значит и прекращение воровства персонала, нарастающий конфликт, жалобы и анонимки, комиссии и проверки - и... Новый запущенный детдом, приведение его в порядок... И педагогическая модель и закон социально-житейского механизма работали исправно, хотя в разных направлениях.

Знаменитые три "НЕ", позволяющие зеку выжить: ничему не удивляться, ничего не бояться и ничему не верить. И гимн "полосатиков". И лагерный жаргон: "ксива", "шмон", "хипеш"... Зона - через стенку, но и здесь, рядом со мной, вспышками отцовских рассказов, которым трудно верить и невозможно не верить.

- Зона? - посмеивается отец. - Знаешь, как у нас говорят: наш лагерь - это просто малая зона. А всё остальное - большая зона. Вот и вся разница.

ИЗ "ЭТЮДОВ О НЕПОНЯТНОМ"

Наша осенняя роскошь

Так уж повелось, что в Центре переводов технической документации, где я работаю, мне стараются подсунуть те переводы, которые к технической документации не относятся. Я никогда не возражаю. Переводить "гуманитарную документацию" труднее, зато насколько интереснее! Вот, например, эти три рукописные странички - приложение к статье по геронтологии. Даже на ксерокопии видны обшарпанные временем края. Все три написаны одним и тем же, но поразительно меняющимся от листка к листку почерком. Автор не обозначен, но слог его подсказывает, что писал русский, что французским языком он владел прекрасно и что жил он лет за сто до меня.

"...Нет, не чувствую я в себе чрезмерного доверия к этим античным мудрецам, воспевающим старость. Что и говорить, старость богата урожаем многих десятилетий. Пережитое и увиденное, обдуманное и прочитанное, фразы, отточенные в разговорах, и поступки, не раз испытанные поведением, - всё это может составить большое человеческое достояние. В свои двадцать пять лет я нередко чувствую, как не хватает мне подобного капитала. Но взамен чего он дается человеку? Не служит ли он лишь утешением в бесчисленных потерях? И достаточно ли этого утешения? Вот вопросы, заставляющие усомниться в полной искренности апологий старости, составленных старцами.

Возможно, эти изящные славословия сочинены в краткие промежутки между жестокими приступами подагры. Возможно, эти благородные мысли возникли как необходимые подпорки для пошатнувшегося духа. Мне случается, правда, встретить в обществе старика или старуху, к которым сами именования эти неприменимы; которыми восхищаешься и которым завидуешь. Но кто знает, что творится с ними за дверьми их покоев...

И всё же во мне нет страха старости, как нет и страха смерти, известного почти всем. Почему? Молодость ли опьяняет меня или, действительно, что-то важное и доселе неведомое мне таится в этой стране у горизонта?.."

"...Ну вот я и старик, если смотреть правде в глаза.

Полвека - нешуточный срок. Судя по многим недомоганиям (а некоторыми из них я даже врачей не смею уже беспокоить), отозвать из этой жизни меня могут в любую минуту. Конечно, я позволяю себе еще много такого, чего берегутся мои более благоразумные ровесники, но гордиться этим вовсе не расположен. Некоторые порывы постепенно угасают во мне отнюдь не по старческой немощи и не от душевной усталости. Только здесь, в сокровенном своем дневнике, осмелюсь я себе признаться: мне нравится быть стариком. Годы можно сравнить с гирями, отягощающими существование. Но эти гири, кроме того, позволяют взвесить все, с чем имеешь дело, и понять истинную весомость, подлинную цену. В юности я казался бы себе чародеем, если бы умел столь ясно, как сейчас, читать выразительные письмена человеческих лиц. Сейчас мне труднее увлечься человеком, чем раньше. Намного реже теперь я очаровываюсь женщиной или проникаюсь дружеским расположением к мужчине. Но насколько точнее и глубже стали эти редкие чувства. Сколькими безделушками обольщался я прежде, и нельзя удивляться тому, что их было куда больше, чем тех настоящих вещей, к которым я расположен нынче. Боли в пояснице, судороги в правой ноге, невозможность чревоугодия, слабое сердце - ни это, ни что-либо другое не кажется мне излишней ценой за подлинность жизни..."

"...Перебирая немногие бумаги, уцелевшие после всех потрясений, выпавших на мою, а точнее на нашу общую долю, я нашел два листка из давних своих дневников. Теперь я старше тех двух возрастов вместе взятых. Но любопытнее всего, что обе записи посвящены старости, о которой я тогда столь мало знал, хотя кое о чем и догадывался.

Основной ошибкой моею было стремление оценивать старость, вычитая ее беды из ее преимуществ. Да-да, я вычитал там, где надо было складывать. Чтобы понять это, оказывается, надо было не только прожить свои годы, но и научиться жить ими. Раньше меня насильно влекло по течению времени. Сейчас я плыву в нем. Трудно болеть, трудно быть одиноким, но значит чего-то я не отстрадал еще в жизни. Я рад, что могу дострадать свое сейчас, видя смысл и свет в любом испытании, вместо того, чтобы глупо негодовать на мучения и бессилие, как негодовал раньше, как до сих пор негодуют два моих соседа по дому и возрасту.

А что касается капитала старости, о моё двадцатипятилетнее Я, то он неотделим в душе от капитала юности и капитала зрелости. Он и в самом деле окружает человека неведомой ранее роскошью - если суметь к этому времени распрощаться с влечением к роскоши другого толка. Немногие способны на это сами. Мне, неумехе, помогла Судьба (которую по-русски уже не принято, к сожалению, называть с большой буквы). Сегодня мне нашлось бы, чем дополнить добрые слова античных стариков о старости. Я говорил бы о ней, как о последней работе человека в жизни. Как всякая настоящая работа, она трудна. Как всякая настоящая работа, она отрадна работнику, если он настоящий работник..."