Я уже большой

"Я уже большой" - ребяческая фраза, инфантильная мысль. Она делает человека не больше, а меньше: он словно приподнимается на цыпочки, и сразу становится видно, как нелегко ему пока дотянуться до настоящих вещей.

Он большой. Ему уже не заморочить голову сказками о чудесах. Ему уже не внушить, что якобы существуют незыблемые истины, немеркнущая красота и непреходящее добро.

Он большой. Он знает, что философия - всего лишь самоуспокоение, а вечность - воображаемый интеграл времени.

Он большой. Он снисходителен к окружающим - как, впрочем, и к себе самому.

Он большой - и он величаво семенит по своей дорожке, не замечая той жизни, до которой ещё не дорос, не слыша великого наставления: "Будьте как дети"...

Загадка на каждый день

Одного своего приятеля я пугаю так. "Ззз..." - говорю. И он трепещет. А я ломаю голову: ну чего же он так боится? И продолжаю. "Ззз..." - говорю. - "Зззагадку о себе разззгадываешь?.." Он аж дымится на мою дразнилку.

А я, действительно, и в этот раз завожу разговор о загадке на каждый день. Мол, для любого человека какой-то замысел о нем существует. И даже не какой-то, а скорее всего гениальный, единственно для этого человека подходящий. И если этот замысел разгадать, то можно было бы свою жизнь прожить самым гениальным образом. Не то чтобы непременно гением стать (не каждому из нас, наверное, этого захочется), а прожить с гениальной выразительностью каждый день или час, загадка которого верно разгадана. Может быть, даже каждая минута и каждая секунда имеют свою разгадку. Только вот разгадывать нам чаще всего лень. Проще притвориться, что как получилось прожить неделю или месяц - примерно так и надо было. О секундах и думать смешно... Приятель мой прямо места себе не находит. На все остальные мои выдумки только посмеивается, в ответ на эту - негодует и вибрирует. Опровергнуть меня пытается, хотя что же опровергать, когда никакой логики во всем этом нету. В нелепостях меня уличает, провозглашает разницу наших мировоззрений. А мне все любопытно: чего же он тут пугается? То ли думает, что я на его свободу разговором о загадках-разгадках покушаюсь, то ли он лучше меня чувствует, как от собственной судьбы отошел, и ему еще больнее неразгаданный день прожить... Может, я наконец что-то стоящее случайно придумал?..

Изречённая мысль

"Мысль изречённая есть ложь". Тютчевское откровение стало расхожей аксиомой.

Но попробуем приглядеться к мысли до её изречения. Не удастся. Неуловимая, туманная, недодуманная, она обманчивее во сто крат. Она вроде бы есть, но ее еще нет. С неё взятки гладки и спрос невелик.

Словесное выражение мысли отважно. С ним можно сразиться, его можно уничтожить - и оно готово к этому риску. В этой готовности к бою, в этом выходе в открытое поле общения - правота любой фразы, даже самой косноязычной, даже самой ошибочной, даже самой странной.

Неизречённая мысль очаровательна, пикантна, загадочна. Это нечто многообещающее, но всегда готовое ускользнуть в недосягаемые лабиринты подсознания или просто раствориться в ноосфере.

"Мысль изречённая есть ложь". Что за строка! Она соблазнительна и вместе с тем точна. Она содержит в себе и яд и противоядие. Ведь сама она тоже - изречённая мысль.

Искусство просыпаться

Учитель говорил: овладей искусством просыпаться - и овладеешь любым искусством.

Некоторые из нас понимают эти слова возвышенно. Они считают, что существует некое особое Просыпание, овладение которым дает человеку в руки связку ключей от всех тайн мира. Они правы. Но мне, сидевшему рядом с ними у ног Учителя, кажется, что нельзя преувеличивать пафос этих слов и преуменьшать их реальный смысл. Искусство просыпаться лишь открывает пути к любому другому искусству - из тех искусств, которыми собираешься овладеть.

Учитель говорил: проснуться можно и от самого глубокого сна, и от самого деятельного бодрствования.

Некоторые из нас считают, что речь здесь о том, что не существует такого уровня человеческого сознания, с которого невозможно было бы подняться выше. Они правы. Но мне, сидевшему с ними у ног Учителя, кажется, что в этих словах важно и другое. Деятельность сама по себе, оторванная от своего духовного смысла, особым образом усыпляет человека. Не этот ли беспокойный сон души сравнивает Учитель с глубоким сном тела?..

Учитель говорил: просыпаешься, как только захочешь, лишь бы не заснуть через мгновение снова.

Некоторые из нас подчеркивают здесь необходимость усилия, благодаря которому продлеваешь подлинное бодрствование. Они правы. Но мне, сидевшему вместе с ними у ног учителя, особенно дорого то, что нас пробуждает само наше подлинное желание - и порог всегда рядом.

Учитель говорил: не уставай просыпаться. Некоторые из нас и тут настаивают на значении усилия, на обязательности неутомимого его повторения. Они правы. Но мне, сидевшему с ними у ног учителя, эти слова радостны как раз утешением нашему слабосилию, которое то и дело уступает обволакивающей силе сна. Темная власть - усыплять. Наша светлая надежда - снова и снова просыпаться.

Учитель говорил: нельзя проснуться слишком рано, нельзя проснуться слишком поздно.

Некоторые из нас, руководствуясь этими словами, приравнивают позднее пробуждение раннему. Они правы. Но мне, сидевшему среди них у ног учителя, слышится здесь призыв поторопиться. Нельзя проснуться слишком поздно - это для тех, кто может не проснуться вовсе. Нельзя проснуться слишком рано - для того, кто медлит с пробуждением.

Учитель говорил: проснись и от чар пробудившего тебя.

Немногие из нас, сидевших у ног Учителя, осмелились понять это поучение. Немногие из понявших решились следовать ему...

Да, я покинул Учителя. Я не жалею об этом, хотя живу слишком сложно, погружаясь то в убаюкивающую волну житейских радостей, то в тяжелое оцепенение огорчений или усталости. Но я знаю вкус пробуждения. В какой бы момент оно ни наступило, где бы ты ни находился, чем бы ни был занят - у пробуждения вкус радостного утра. Ты веришь в свой час и в свое дело, свободный от себя самого. Сердце восходит, как солнце, освещая настоящую жизнь, и невозможно надышаться ее чудесным ветром.

Учитель говорил: не горюй, что спал, если проснулся.

Сами поражаемся

Если бы не крепкий отцовский чай, совсем было бы худо. Почему со мной все это приключилось? За что? - как говорится.

- Ты меня слушаешь?.. Чувствую, снова начать придется. В детдоме беззубовском, говорю, куда мы с твоей матерью сразу после войны работать приехали, была у нас кладовка. Небольшая комнатка такая, с крошечным окошком, в которое, казалось, и носа не просунешь. С форточку размером. Дверь всегда была на замке. И вот однажды отпираю я дверь, вхожу в кладовку, ищу, что мне надо, и вдруг чувствую - что-то не так. Туда поглядел, сюда поглядел. Замечаю: куча тряпок в углу колышется. Откидываю тряпки, а под ними наш Булатик, маленький щуплый татарчонок. Просочился, значит, невероятным образом сквозь окошечко, а обратно вылезти то ли не успел, то ли не получилось. Сидит и подрагивает от страха. Вообразил я, как он вихляясь, в окошечко протискивается, - смех разбирает. Но я все же брови насупил и говорю: "Ты как сюда попал?". А он видит, что я на самом деле не сержусь, облегченно улыбается и нос морщит: "Сами поразаемся, Гаврила Яковлевиц!.." Не соображу только, к чему я об этом вспомнил... Ладно, расскажи-ка лучше, как же ты во всю эту историю влип.

И представив себе то долгое невозвратное время, когда я лез, вихляясь и упорствуя, в непролазное окошечко своей ловушки, я невольно улыбаюсь и развожу руками:

- Сами поражаемся...

Сырец

Ну что, еще выпьем? Обычно люди по маленькой пьют, а мы с тобой по большой тяпнем.

Обожженного кирпича ты здесь никак не достанешь. Про огнеупор уж и не говорю. Придется сырцом обходиться, благо место глинистое. Что такое сырец? Да это кирпич самодельный, без обжига. Накопаешь глины, растворишь ее, отмучишь, как можешь, вымесишь. Отлежаться дашь, если терпенья хватит. Пролетку сделаешь: формочку такую, без дна и покрышки. Можно и с дном. Главное покрепче. И пошел вкалывать. Водой пролетку спрыснул, песочком припудрил, глиной забил, кирпич выбил и сохнуть положил. Рядом следующий, недалеко, чтобы правильно высыхать друг другу помогали. И шуруй, сколько сил хватит. Сколько надо? А это какую печь затеешь. Хоть с дом размером.

Можно ли и в самом деле дом сделать? А что, на юге делают. По бедности, конечно, но жить очень даже можно. У нас вот не пойдет. Сырец - он ведь и впрямь сырой, хоть и сохлый. Под дождем и снегом быстро развалится. Недавно с картофельного поля соседнего ко мне один интеллигент забрел. Сам от работы прятался и мне принялся мешать разговорами. Как, спрашивает, твое народное мнение: когда мы идеальное общество построим, да и сможем ли? Открутился я от него, как мог, а потом задумался. Представил, как мне вдруг целую страну в руки дают: строй, мол, идеальное общество! Построить, конечно, можно бы, только опять же с материалом слабовато. Не завод ведь надо построить и не ферму, а общество. Для общества люди нужны, а ведь если честно говорить - и тут один сырец. А чтобы из сырца строить, климат не тот.

Как из сырца печь делают? Ну, это дело другое. Печь сама свой кирпич обожжет, насколько ей надо будет. Люди тоже крепчают, если их огнем закалить. Между прочим, можно и обжигать кирпич самому приспособиться. Из сырца печь особую сложишь, а уж в ней обжиг устраивай, только дров не напасешься. И браку полно. А с нами, людьми, совсем трудно. Мне иногда так кажется, что сколько человека снаружи не обжигай, а все внутри сыринка останется, если там, внутри, тоже огонек не запален. Вот и получается, сколько с одним человеком похлопотать надо: и снаружи его закалить, и душу разжечь. Пока это до общества руки дойдут. Глядь, время ушло, новые люди появились, опять-таки каждым заняться надо. Если, впрочем, хоть с одним такое получится...

Пусть, говоришь, каждый сам изнутри свой огонь раскочегаривает? Да я не против. Только если я по себе судить буду, то не так-то это просто. Уйма времени и сил нужна, да и желания, честно говоря, не хватает. Все это с самого начала, с самого детства начинать надо. А с детьми обращаться, опять-таки, нам, взрослым, умения не достает. С кирпичами ловчее обходимся...

Ну что, еще по большой? Не взыщи, что не тем потчую, не дурацким горючим, которое всякий огонек внутри заливает, а просто квасом березовым. Зато по большой.

Акушер, провокатор, соратник

Сократ сравнивал свой метод философской беседы с ремеслом повивальной бабки. Говоря современнее - с профессией акушера. Впрочем, современность куда меньше озабочена рождением истины. В наше время, когда эта процедура все в более широких масштабах становится делом особых родильных домов, пора признать выразительный сократовский образ архаичной вольностью.

Другая аналогия - для разнообразия - приходит мне на ум. Не слишком лестная для философа наших дней, но ведь и званием акушера не каждый будет польщен. Даже после Сократа. И все-таки речь пойдет не о философе по диплому, иронизировать над которым легче легкого, а о философе, способном помочь нам в главном...

Невероятная, необъятная страна - внутренний мир человека! Боюсь даже описывать ее загадочные просторы. А то сам спохвачусь да эмигрирую туда, благо не надо добиваться визы и укладывать чемоданы. Но и в этом нашем внутреннем государстве так же непросто, как и в любом государстве, изображенном на политической карте. И если, скажем, Ватикан - государство в государстве, то душа наша - государство в двух государствах сразу. И состоит с ними в отношениях многосложных. Некоторые из нас, правда, пробуют держать глухую монастырскую оборону против земной суеты. Другие решительно объявляют иллюзорной и недействительной власть духа. Но тех и других совсем немного. Почти все мы балансируем между двумя подданствами, каждое из которых обязывает ко многому. Тут и начинается многосложность. Которая с возрастом надоедает. Утомляет она. Поэтому многие из нас, утомившись, постепенно отгораживаются от обоих миров, вторгающихся в душу, баррикадами недомолвок и недодумок. И часто наше внутреннее государство превращается в хорошо законспирированное подполье.

В подполье жить легче. Снимаются обременительные вопросы, угасают мучительные проблемы, притормаживается выбор, откладывается поступок. Внутренний мир становится уютным и удобным - до тех пор, пока вы не сталкиваетесь с провокатором; да-да, с провокатором-философом. Он умеет притвориться своим, а иногда он и на самом деле скорее свой, чем чужой. Иногда он вещает о своей страсти к философии во всеуслышанье. Иногда искусно скрывает ее. Иногда он пытается словить вас на крючок сразу, а иногда долго источает сочувствие и понимание, прежде чем залучить вас в свои сети.

Сущность его неизменна во всех обличиях: он провокатор. Он выманивает вас из вашей укрепленной, успокоенной жизни, из приятно оборудованного подполья. Он соблазняет приоткрыть незащищенное место. Он выводит вас на границу миров, где проще всего захватить врасплох, или поджидает, пока вы будете выброшены на эту границу какой-либо жизненной трагедией. Он даже придумал термин: пограничная ситуация...

Не верьте ему, не верьте ему, не верьте!

И мне тоже не верьте. Хоть я и не смею причислять себя к странной породе мудролюбов, но разве не те же устремления руководят мною? Подначить, разыграть, спровоцировать. Изобразить философа провокатором и злодеем. Кого-то этим возмутить, но кого-то и уговорить, а затем...

Затем, разумеется, я делаю эффектное сальто-мортале и под каким-нибудь достоверным предлогом признаюсь, что моя провокация была всего лишь милой шуткой. Что дело философа - не игра с человеческим суверенитетом, а помощь человеку, спасение из подпольной жизни к подлинной. Что философ только тогда философ, когда он соратник высшего начала личности в его извечной борьбе с ветхим внутренним человеком. Что сама эта борьба животворна и необходима, почему и приходится порою философу становиться провокатором...

Так что не верьте. Или верьте. Или - лучше всего - разбирайтесь сами, кому в чем доверять.

Борьба без вражды

Здравствуй, уважаемый соперник. Поклонюсь тебе по правилам и по собственному сердечному желанию. Вчера мы столкнулись с тобой в запальчивом споре. Сегодня сошлись здесь, на татами. Завтра, может быть, встретимся под окном любимой девушки. И если я не мог, если не могу или не смогу искренне тебе поклониться, то я не гожусь для настоящей борьбы.

Нас обоих учили падениям до того, как научили броскам. Мы умеем, раскинув руки и собрав тело, погасить неожиданный удар собственной тяжести, умноженный на силу соперника. Суметь сохранить себя, когда брошен, куда важнее, чем суметь бросить. Нас обоих научили вставать после падения наши мудрые наставники. Только зная это умение за собой и за другим, можно бороться без страха за себя и за другого.

Мы встречаемся с тобой лицом к лицу. Наша одежда одинакова и проста. Не сила оружия решит исход нашего поединка, не отлаженность механического устройства, не навык подчиненного нашей воле животного, не поддержка соратников. Мы, равные, пришли бороться за неравенство. Мы разделим между собой роли победителя и побежденного, но это не поколеблет нашего равенства ни на йоту. Мы, равные, пришли выбрать себе неравные роли на сегодня.

Мы приветствуем друг друга, словно партнеры по танцу. Схватка и будет нашим танцем - изящным, вдохновенным и радостным, если каждый из нас будет свободен и точен. Она будет больше, чем танцем. Ведь танец - только разученная импровизация, ему не хватает неизвестности и внезапности. Мы, как танцоры, внимательны друг к другу, но готовы ответить любому движению, самому неожиданному па своего партнера.

Нам разрешено пользоваться настоящей болью. Разрешено пользоваться настоящим удушьем. Борьба должна быть борьбой, и таков ее вкус. Но всего лишь боль в локте и приостановка дыхания оставлены благословенным профессором Кано от жестокости джиу-джицу. Всего лишь знаки напоминания о суровости жизненных столкновений. Стоит вскрикнуть, стоит хлопнуть ладонями по ковру, как схватка закончится - и один из нас вздохнет облегченно, а другой радостно. Если бы при другой боли, куда более острой, при другом удушье, куда более мучительном, если бы и за пределами этого зала всегда можно было хлопками ладоней прекратить страдание...

Сейчас мы шагнем навстречу друг другу - не зная, кто из нас победитель. Встретимся ли мы снова или навсегда останемся соединены лишь этими минутами упругого противоборства? Это мне неизвестно. Мне известно одно: чем бы ни закончилась наша встреча, я поклонюсь тебе, мой уважаемый соперник. Поклонюсь по правилам и по собственному сердечному желанию.

Почему я его выставил?

Что вдруг на меня накатило? Пьяный и пьяный, ничего особенного. Стараются их не пускать в метро, а они стараются пронырнуть: ехать ведь надо. Я ведь не забыл, как и меня однажды, после безудержной вечеринки, не пустили. Стыдно вспоминать, но было. Пришлось площадь перейти, к другому входу. Там подтянулся, сосредоточился - и прошел турникет, как ни в чем не бывало. Вот и этот проник, ну и ладно.

Распинался он на весь вагон, подумаешь. Все морщатся, но терпят, мог бы и я потерпеть. Никому от его хмельной бессмыслицы ни жарко, ни холодно. Пусть балаболит. Кому-то уже выходить скоро, а кому-то, наоборот, далеко ехать, он и под болтовню подремлет. Пусть мелет, что хочет. Хоть не матерится. Меня самого разве не развозило никогда, разве не тянуло после возлияния на словоизлияния?.. Он какую-то чушь несет про поэта Пушкина, но если собственную чушь мне припомнить, то лучше, может быть, и про Пушкина.

Приставать он ко мне начал со своими рассуждениями. Что ж, не стоило замечания ему делать. С какой стати я в моралисты вдруг записался? Смешно даже, сам-то... Он пьяный, а зачем же я в бутылку полез? Прекрати, твержу, прекрати, а то выставлю... Тут станция, двери открылись. И чувствую, что тащу его к выходу. Он упирается. Сильным оказался, но слишком пьяным, так что я с ним справился. Руку его от поручня оторвал - и в обнимку с ним вываливаюсь на платформу. И тут же, пока двери не закрылись, обратно в вагон ныряю. А он остался.

На пассажиров мне смотреть не хочется, в газету глаза прячу. Сердце колотится, руки дрожат. Притворяюсь читающим, а сам все думаю: почему я его выставил? Не от себя ли самого пытался отделаться?..

Новое окно

Все произошло обыкновенно. Приехала в гости знакомая. Вручила подарок ко дню рождения. Пообщались. Уехала. Знакомая была художницей, а подарок - ее картиной. Первой настоящей картиной у меня дома: на холсте, маслом.

Оставшись один, я огляделся по сторонам. В одной стене моей комнаты окно, в другой дверь, третью занимают полки с книгами. На четвертой оставалось почетное пустое место. Обычно я устремлял на него взгляд, сидя за письменным столом и стараясь сосредоточиться. Сюда я и повесил картину. Посмотрел, чтобы висела ровно, и лег спать.

Необычное я заметил только утром, и то не сразу. В окно падал, как всегда, луч солнца - не прямой, а отраженный одним из стекол стоящего напротив дома. Серое с голубым боролись за власть над осенним небом, и два больших тополя во дворе торопливо сбрасывали остатки листвы. Солнце, попавшее в комнату обманным городским путем, тянулось к картине и, не дотянувшись, замирало возле нее. Но картина была полна собственным светом. Она жила и дышала, как жил и дышал мир за окном.

Новое окно выглядывало в Париж, на Монмартр. Там было тепло и туманно. Там тоже росли два дерева: одно прямое, другое изогнутое - словно ему помешали когда-то, но со временем оно снова устремилось вверх. Возле прямого дерева, лицом к изогнутому, сидел художник. Он не пользовался успехом. Поодаль теснилась пестрая толпа, обступившая, видимо, преуспевающих конкурентов. Около этого художника не было ни души. Пустовал даже стоящий поблизости столик маленького уличного кафе. Художник работал. Вокруг него, прямо на земле, валялись отброшенные листы неудачных набросков. Расстегнув воротник и впиваясь кистью в небольшой мольберт, он работал. В Париже время шло к вечеру, а густая зелень деревьев говорила о разгаре лета. К мне в комнату доносился шелест пролетающих машин и дребезжанье трамваев, но понять, из какого окна несутся звуки, было трудно.

Этот день я прожил с недоверчивым ощущением соседства с новой жизнью, текущей за новым окном. Когда склоняющееся к закату солнце заглянуло, наконец, в мое обычное окно по-честному прямо, его желтый луч коснулся картины и соединил оба окна. В эту минуту можно было представить, что он тянется из Парижа и растворяется в московском небе... Во дворе шаркала метлой, собирая листья, наша круглая деловитая дворничиха. На Монмартре работал неразгаданный художник. Свет из двух окон смешивался на моем письменном столе.

Заполночь я подошел к почерневшему окну. В доме напротив, двумя этажами ниже меня, светилась незашторенная комната. За столом сидел знакомый мне издали бородач. Много лет мы с ним гасим последними свет в наших домах - иногда раньше сдаюсь я, иногда он. Почему-то мы ни разу не встречались на улице. Сегодня он комкал лист за листом, едва написав несколько строчек, и бросал их прямо на пол. Я обернулся. На Монмартре неутомимо работал художник. Вокруг валялись листы неудачных набросков.

Кри-кри

Так мы называем особый возраст в жизни кеволечей. Кри-кри - это период, когда кеволеч переживает свой неминуемый кризис. Отсутствие кризиса в этом возрасте представляет собой страшную патологию. Кри-кри - драматический период, но тот, кто своевременно не пережил кри-кри, обречен.

Быстролетный срок кеволеческой жизни, лишь изредка достигающий тысячи лет, разбит на две неравные половины этой трагической вехой. Кри-кри, если он не приходит раньше, наступает во второй половине четвертого столетия - и сколько лучших кеволечей так и не вступили в свой пятый век! Кри-кри неотвратим и пронзителен. Чем тоньше, чем богаче душа кеволеча, тем глубже сотрясает ее кри-кри. Словно диковинный смерч "уригонда", который каждые семьдесят пять с половиной лет алчным драконом набрасывается на острова Центрального океана, кри-кри вонзает свои острые зубы в кеволеческую жизнь и испытывает ее на прочность.

Многие тысячелетия вся Мировая Академия изучает проблему кри-кри. В последние века успехи кри-криологии опираются на новейшие методы кри-криоскопии и кри-криптофонии. С давних времен питают неиссякаемый интерес к этому явлению философия и поэзия. Увы, слишком часто мудрецы и поэты не имеют возможности оглянуться на свой собственный период кри-кри, потому что он становится завершением их жизни.

Всем известны симптомы кри-кри. Кеволеч становится излишне критичен к самому себе. Он стремится взять на себя ответственность за все происходящее вокруг. Он перестает оправдывать свои ошибки. Он начинает верить в абсолютную истину, и неутолимое стремление к непостижимому и недостижимому постепенно вытесняет в его душе естественную тягу к жизненным удовольствиям. Он повсюду ищет критерии добра и справедливости, красоты и любви. Он не набирает положенных трех десятых процента прибавления веса в год, а иногда даже... Но не будем перечислять наиболее неприятные из общеизвестных признаков этого внутреннего катаклизма.

Кри-кри опасен не только сам по себе. Опасны и его последствия. Хотя большинству переживших кри-кри удается оправиться после него полностью, некоторые до конца дней своих остаются склонными к рецидивам. Встречаются и такие кеволечи, которым кри-кри уже никогда не дает вернуться к спокойной жизни. Кризисное состояние души, критическое умонастроение и тяга к высшим критериям навсегда остаются неотъемлемыми их свойствами, не позволяя ни присоединиться к всеобщему увеселению, ни следить за положенным прибавлением веса.

И все же их участь несравнима с участью тех, кого кри-кри обошел стороной. Пустоглазие - вот роковая печать, которой отмечены эти несчастные. Сами они неспособны заметить и осознать свою трагедию, но любой нормальный кеволеч вздрогнет и отвернется, встретившись взглядом с этими погасшими зрачками. К счастью, тех, кто страдает пустоглазием, вполне устраивает общение друг с другом.

Это страшное слово "пустоглазие" встало незримой стеной на пути инстинктивного стремления кеволечества избавиться от кри-кри. Ученые бьются над созданием вакцины, прививка которой ослабляла бы кризис, но давно уже миновало время смельчаков, пытавшихся полностью освободить от него кеволечей. Те из них, кто достиг успеха в экспериментах, доживали свои века пораженные пустоглазием, нелепо радуясь громким титулам и сверкающим наградам, добытым по дорогой, чрезмерно дорогой цене.

Впрочем, создатели облегчающей вакцины пока что не добились результата. Так же, как и их соперники, втайне ведущие работу, на которую наложен строгий официальный запрет. Они хотели бы избавить кеволечество от пустоглазия, но для этого необходимо усилить кеволеческую предрасположенность к кри-кри, а значит и все те опасности, которые сопряжены с этим. Социальное благоразумие кеволечей, естественно, не может этого допустить. В конце концов, и у пустоглазия есть свои приятные стороны. Оно не мешает ни веселиться, ни прибавлять в весе.